Почти вся жизнь - Страница 166

166

Федор Васильевич, конечно, заметил эту перемену, но не стал возражать. Ведь Елена Владимировна больше всех понимала, что хорошо для него и что плохо. Однако именно это табу оказалось для Федора Васильевича самым трудным. Теперь, когда Игорь забегал «на минутку», Федор Васильевич сердился и раздражался по пустякам. Он был явно несправедлив к сыну, но Игорь ни в чем не противоречил: «Да, папа, ясно, совершенно ясно, ты, конечно, прав; будет сделано». Елена Владимировна с благодарностью смотрела на сына. Федор Васильевич однажды перехватил этот взгляд и еще больше раздражился.

— Тебе нехорошо? — спросила Елена Владимировна.

— Отлично! Великолепно! Лучше не бывает!..

Таким капризным тоном Федор Васильевич не разговаривал даже в самые критические дни, да и вообще сам он такой тон всей душой ненавидел. Ночь он провел почти без сна.

Следующий день был воскресный. Федор Васильевич знал, что Елена Владимировна уже в больнице, помогает его гостям оформить пропуск и, вероятно, там же, в вестибюле, накоротке инструктирует. Обычно он с удовольствием ждал этого часа и даже любил загадывать: кто придет навестить? Сегодня он недовольно думал о том, что чужие люди есть чужие люди и что лучше бы полежать одному.

Но было уже поздно. Федор Васильевич издали заметил знакомое кукольное личико с длинными жесткими усами… Роман Терентьевич! Милый друг! Но до чего похож, до чего похож на свою карикатуру. И даже халатик… Только белый, больничный.

Сама природа создала Романа Терентьевича для таких визитов. Он повел деликатный разговор, обнаруживая не только такт, но и знание предмета. Была поведана подлинная история его тестя, который в восемьдесят два года пережил ту же болезнь сердца и вот, представьте себе, превосходно себя чувствует. Не то что ходит — бегает по городу. Затем был рассказан случай с «одним юношей», который на днях вышел из больницы и — подумайте! — едет теперь выступать на олимпиаде!

Спрашивать Романа Терентьевича о заводских делах было бы просто нелепо. По сравнению с ним все, кто навещал Федора Васильевича, оказались бы на поверку отъявленными пессимистами.

Поболтав минут двадцать — срок, установленный Еленой Владимировной, Роман Терентьевич стал прощаться.

— Надо, надо бежать, — сказал он, озабоченно взглянув на часы. — Хочу сегодняшний вечер загубить, кое-что почитать, подготовиться… Замучили меня идеями мои гениальные мальчики во главе с Игорем Федоровичем! То они у нас на заводе, теперь я к ним в университет… Смотрите: приглашение специальное прислали. Профессоров вовлекли! А это, Федор Васильевич, вам, чтобы не скучали. — Улыбаясь, он протянул коробочку мармелада: — Прошу. С разрешения высшего начальства.

Федор Васильевич взял в руки коробку. В первую минуту, когда он услышал о гениальных мальчиках, у него было такое чувство, словно дотронулись до обнаженного нерва. Но он сдержал себя.

«Как же теперь быть? — думал Федор Васильевич. — Признаться в своем полном неведении?» Но едва Роман Терентьевич догадается, что нарушил больничный устав, как тотчас же замкнется. Ясно, что Роман Терентьевич, сам того не ведая, проболтался. Но не это важно. Важно, что Роман Терентьевич не считает эту тему запрещенной… Видимо, речь идет о вещах, уже ставших привычными, может быть, уже прочно вошедших в быт расчетного отдела: «То они у нас на заводе, то теперь я к ним…»

У больных, как и у всех людей, долгое время находящихся в неволе, вырабатывается не только повышенная чувствительность к каждому, даже незначительному событию, но и умение обойти искусственные ограничения. Больной знает, что иногда лучше просто заснуть, чем энергично расспрашивать…

Одно неловкое движение, и коробочка с мармеладом оказалась на полу. Пока Роман Терентьевич поднимал коробочку и завязывал ее ленточкой, прошло не больше минуты, но время было выиграно.

— Я думаю, от наших мальчиков шуму на рубль, а толку на копейку, — сказал Федор Васильевич.

— Ну нет, нет! — запротестовал Роман Терентьевич. — Придете, сами увидите.

— Вы ведь со мной, как с больным, — кротко сказал Федор Васильевич.

— Правду, всегда только правду!

— Ой ли? — прищурился Федор Васильевич.

Роман Терентьевич чуть смутился:

— Не все сразу дается! Наше дело — хитрое: с первого приступа не возьмешь. Нет, Федор Васильевич, вам нечего огорчаться — неудачи, с кем они не бывают! А Игорь человек преданный… Правду, только правду говорю вам. А вот вы меня в свое время разыграли классически: «Сына из университета выгоняют». Помните? А я, старый дурак, поверил, ей-богу, поверил.

Теперь Роман Терентьевич без ущерба для совести мог рапортовать Елене Владимировне о своем удачном походе. Но если бы он только знал, какое табу было им сегодня нарушено!

Через несколько минут пришла Елена Владимировна. Федору Васильевичу хотелось поделиться с нею неожиданным и важным известием. Но этого он не сделал. Конечно, известие было очень важным, но самым важным для Федора Васильевича было то, что за все время болезни отца Игорь ни словом ни о чем не обмолвился. Не хотел говорить о делах? Не хотел хвалиться раньше времени? Не хотел огорчать своими неудачами? По-разному можно было оценить молчание сына, но внутреннее убеждение подсказывало, что только одно могло заставить Игоря все это время молчать. Только одно: если он понял, что произошло в тот вечер, после комсомольского собрания, если он вслед за отцом, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, поднялся по лестнице в пятый этаж.

166