Почти вся жизнь - Страница 153

К оглавлению

153

— Отца и мать уважает, — вставил Владимир Павлович.

— Уважает, это так. А как не уважать! Ведь ты не знаешь — Ткачев… он…

— Чего я еще не знаю! — перебил его Владимир Павлович. — Я теперь все знаю.

Он встал, стряхнул крошки с брюк:

— Проводи-ка меня…

— Уходишь? Уже? Постой, постой… Как же так, и не поел, и не выпил? Ты где остановился? В «Интернациональной»? Марья!

Из дота вышла старуха и, строго глядя на Владимира Павловича, подала ему плащ.

Когда он был уже на улице, Ганечка окликнул приятеля. Владимир Павлович поднял голову, увидел стеклянный ящик, хищную спинку зубоврачебного кресла — и ничего не ответил.

Была уже ночь, когда он вернулся в гостиницу. В крохотном вестибюле свет был притушен. На диване спала горничная. Администратор вместе с ключом подал Владимиру Павловичу телеграмму. «Москвы» — прочел он и вскрыл.

...

«Родной мой с приездом на новое место желаю тебе хорошо отдохнуть люблю целую всегда твоя Полина».

Он смял телеграмму и, не оборачиваясь, поднялся к себе во второй этаж. Но хотя он прочел телеграмму про себя, ему казалось, что все уже знают ее содержание, и ему слышался позади шепот и смех.

Едва войдя в номер, он снова развернул телеграмму, аккуратно сложил и порвал на мелкие кусочки. «Дура, дура! — повторял он сквозь зубы. — Какая дура!» В эту минуту он чувствовал только ненависть. Ненависть к Полине — с ее идиотскими ласками, ненависть к Танечке и ко всему этому зубоврачебному доту, где он только что испытал стыд и унижение, ненависть к Рябинину с его школой, претендующей на «храм науки», ненависть к недоучке-бухгалтеру, и к Жилину, и к его детям — бритоголовым и похожим друг на друга, как близнецы.

В номере было душно, но он не открывал окно и даже опустил тяжелые, бурого цвета, купеческие занавески, чтобы никто, даже случайно, не мог увидеть его здесь, шагающего взад и вперед по скверному дощатому полу.

Было яснее ясного: они сговорились, сговорились не подавать ему руки, не разговаривать, не отвечать на письма. И Ганечка, конечно же, был с ними в сговоре. Он ведь больше всех был влюблен в Катеринку. «Море цветов!» Какая пошлость! «Море цветов!..»

Конечно, Ганечка был с ними в сговоре, но не выдержал. Увидел Владимира Павловича и не выдержал: захотелось посплетничать, рассказать, первому сообщить…

А этот Ткачев! Владимир Павлович с трудом мог вспомнить его лицо, фигуру. Что-то очень мощное, возвышающееся, как башня над местностью, — так он когда-то метко острил над курсантом военного училища. Теперь, наверное, командует ротой. Ать-два, ать-два!.. Нашла сокровище! Ну, да и она не изюм…

Но тут он вспомнил Екатерину Дмитриевну, Катеньку, Катеринку — как он любил ее называть, вспомнил ее красивую, бодрую и здоровую фигурку, необыкновенно тонкие кисти рук и нежную-нежную шею. И все это было отдано ему, в тот вечер за Волгой…

Он спал на ее руке. Она разбудила его с рассветом. Заря была такая яркая, что, казалось, кровь лежит на лице Катеринки. Месяца через три после этого она сказала ему, что беременна. «Ну, знаешь, не мне тебя учить…» — «Тише, тише… — просила она. — Нас могут услышать». — «Это же так просто! Ну, Катеринка!» — «Тише, тише…»

Двадцать один год назад, уезжая, он был уверен, что все «в порядке». Как бы не так!

«Она хотела досадить мне», — думал Владимир Павлович, понимая, что это не так, что никто не пойдет на муку ради мелкого и глупого чувства. Да и алименты не гнались за ним все эти годы, алименты, которые действительно могли ему повредить. Все дело было в том, что она хотела ребенка. Хотела, несмотря ни на что. Ей был ненавистен и этот шепот, и эти намеки… Но понимая, что это так, Владимир Павлович все так же ходил из угла в угол по дощатому полу и повторял: «Она хотела мне отомстить… Они сговорились унизить меня». И они добились своего, думал Владимир Павлович. Последнее слово все-таки осталось за ними, а ему теперь надо дожидаться утреннего поезда и ехать назад в Москву.

«В Москву?» — спросил себя Владимир Павлович и ужаснулся. В таком-то настроении, не отдохнув, и в Москву? Именно сейчас, когда ему нужны силы для нового этапа? Нет, шалишь…

Он вынул из всех карманов деньги, сосчитал и, уложив в бумажник, прибавил аккредитив. Получалось так, что на поездку в Гагры не хватало рублей четыреста. Ерунда, Полина вышлет. Гагры, Гагры, Кавказская Ривьера! Конечно, он там отдохнет. Пусть хоть двадцать дней. Да и для того, чтобы рвать с Полиной, нужна какая-то прослойка, короче говоря, надо вывести себя из штопора, перейти в другое качество, а то он, кажется, в самом деле запсиховал. Пляж, море, луна, мраморные лестницы… А если Полина подошлет денег, можно будет съездить в Сухуми, где сохранился такой духанчик…

И он отдернул бурую занавеску и распахнул окно, как будто уже мог увидеть эти свободные оранжево-зеленые дали.

В окно ворвался резкий, холодный ветер и острый запах ночной сырости. Где-то далеко, на одной ноте, низко гудел пароход. Владимир Павлович с минуту вслушивался в гудение, потом нахмурился и захлопнул окно. Как он любил раньше эти темные сентябрьские ночи, освежающий холодок, сырой запах Волги! Он старался отогнать от себя картины далекого прошлого, а они выплывали снова, и стучались в стекла, и мучили сердце. Это была знакомая, тоскливая боль, которая выгнала его сюда из Москвы. И он подумал, что там, в Гаграх, эти приступы будут повторяться и что там особенно остро он будет вспоминать эту плохо освещенную набережную и темноту, которая начинается за обрывом и кончается на левом берегу реки, где день и ночь горят огни строящейся ГЭС. На кой черт ему пляж из гальки, и будки с мороженым, и будка с афишами концертов Киевской филармонии! На кой черт это все, когда ему хочется темной ночью пройти по набережной вдоль Волги со старыми своими товарищами, подставив лицо порывистому осеннему ветру! Нет, он не простит себе бегства отсюда…

153