Почти вся жизнь - Страница 151

151

Сильнее, чем когда-либо, Владимир Павлович ощутил щемящее тоскливое чувство. Ни волжские пейзажи, ни вид голубого домика, где он родился и в котором прошло его детство, ни ярко освещенный прожектором памятник Чапаеву, возле которого происходили первые памятные свидания, — ничто не могло скрасить его вынужденное одиночество. Ведь вот о чем он мечтал в Москве: старые друзья, люди, с которыми он провел свою молодость… И Владимир Павлович среди них… Первый среди равных…

«Стоп! — сказал он себе. — Как же я раньше не догадался… Ганечка! Надо повидать Ганечку. Если он жив и здоров и, чего доброго, не уехал отсюда, надо его повидать, поговорить с ним, и тогда все тайное станет явным!»

Ведь Ганечка тоже был в их компании… Правда, он быстро от них откололся. Но что значит «откололся»? Если он жив и здоров и никуда не уехал отсюда, то, конечно, он знает все. Да, уж таков был Ганечка. Он мог умереть от малярии или от чего угодно, мог оказаться в любых широтах, но характер его не мог измениться.

Ганечка был болтун, а от этого не помогает и землетрясение. Да, он был болтун, но болтун вполне, так сказать, честный. Он не мог удержаться от того, чтобы не передать любую новость, доверенную ему. И доверять ему ничего было нельзя — ни своего, ни чужого. Но то, что было ему поведано, передавалось им «в чистом виде». Он ничего не прибавлял и ничего не утаивал. Он обожал новости, смаковал их и, передавая, задыхался от восторга. Но лишнего, «от себя», никогда ничего не прибавлял.

Ганечка был единственным отпрыском когда-то большого и влиятельного семейства зубных врачей. Отец и мать Ганечки, дяди и тетки, родные и двоюродные — все они тоже были зубными врачами. И в то время как Лебедев учился на бухгалтерских курсах, а Рябинин держал экзамен в академию, а Саша Жилин работал чернорабочим на пристани, а Владимир Павлович фланировал по набережной, — Ганечка учился сложным экстракциям, умерщвлению нервов и изучал латинскую кухню.

Если бы Владимир Павлович догадался посетить Ганечку днем, то еще с улицы увидел бы высокий стеклянный ящик с инструментами и подголовник кресла, похожий на шею какой-то хищной птицы.

Он занимал комнату с балконом на улицу. Ход в эту комнату был собственный, независимый от других жильцов. Узкая, обитая войлоком дверь вела в тамбур, похожий на дот с двойными, окованными железом и обшитыми деревом стенами.

Квартира, видимо, перестраивалась и делилась много раз и дот был создан в результате последнего раздела. Все здесь еще носило следы сражения: и вздутые трубы парового отопления, и покосившийся газовый счетчик. Древняя старуха открыла Владимиру Павловичу дверь и провела гостя в комнату. Владимир Павлович увидел высокого, довольно стройного мужчину в белом халате, на котором резко выделялась ярко-черная борода.

— Ганечка?! — сказал Владимир Павлович.

— Боже мой, Вольдемар! — Черная борода быстро очутилась рядом с Владимиром Павловичем. — Вольдемар! Чего только на этом свете не бывает!

Они обнялись, и Владимир Павлович даже всхлипнул.

— Вольдемар! — повторял Ганечка в восторге. — Вольдемар! Как же это я не знал, что ты здесь, у нас?

— Сегодня приехал…

— Уже видел кого-нибудь? — спросил Ганечка ревниво. — Сейчас будем ужинать… Марья! — зычно крикнул он старуху. А когда та вошла, сунул ей деньги и записал, что надо купить.

Владимир Павлович сел за стол, вздохнул и вдруг почувствовал невыносимый голод.

— Дай-ка мне что-нибудь пожевать, — попросил он.

— Сейчас, сейчас, — захлопотал Ганечка. — Что? Целый день ничего не ел?

— Ну да… И ей-богу, я в этом не виноват. Виноваты друзья, черт их дери, или, вернее сказать, бывшие друзья.

— А-а!.. — сказал Ганечка.

— Что?

— Нет, ничего… Просто говорю: «А!» Хочешь рюмку водки?

— Можно. Вообще-то я не пью, у меня печень и так далее… Одно время приходилось выпивать, ну — деловые встречи, нужно так нужно. Но сейчас стиль другой пошел… Что? — спросил он, выпив водки и чувствуя приятное тепло.

— Нет, ничего… Пожалуйста.

— Мне показалось, ты что-то сказал. — Владимир Павлович быстро выпил вторую рюмку и закусил колбасой. — Да, так вот — друзья… Произошло нечто, уму моему непостижимое. Приехал, понимаешь, позвонил Лебедеву. «Да. Нет. Нет. Да». Что за тон? Почему? Понимает он сам, что все это курам на смех? Уездный бухгалтер! Как это у Михалкова: «Один гигант районного масштаба»… Налей-ка мне еще рюмку… Теперь Рябинин. Мятежный дух, доктор Штосман или, как там его, Шокман… В общем, Платон Кречет… душевный разлад и так далее… Какая-то ерунда. Глазами сверкает… Пошел я к Жилину…

— Ну, ну, — торопил Ганечка, потирая руки. — Ну же, ну! Жилин, а? Приятелями были!

— Да, приятелями, — подтвердил Владимир Павлович. — Нет, не наливай мне, Ганечка. Все-таки печень… Вот именно: он меня любил — я это знаю. Он… ему хотелось поговорить… я же видел, а он… Словом, я должен был уйти.

— «Должен был уйти», — повторил Ганечка, блестя глазами. — Но он сказал тебе… Он тебе сказал… Что он сказал?

— Он сказал: «При детях… неудобно…»

— При детях неудобно? — Ганечка засмеялся. — Бесподобно! При детях неудобно! Боже мой!..

Он повторял эту фразу на разные лады, кашлял, смеялся и плакал от смеха. Наконец, высморкав нос, сказал:

— Ну конечно же, господи… Конечно, при детях неудобно. Сколько их у него?

— Пятеро.

— Да, да, да… — сказал Ганечка. — Да, да, да, пятеро… Так что же?

151