Почти вся жизнь - Страница 132

132

Глиняные пузатые горшочки приносила с погреба старуха. Ужинали втроем — Николай Алексеевич, Виктор и Люба. Виктор подружился со старухиной внучкой, Маньковский как-то зашел к ним, увидел горшочки с простоквашей и усмехнулся про себя:

— Романчик наклевывается…

В тот же день он поведал об этом жене. Валя громко зевнула:

— Ну и дурень же ты, Левушка!

— Почему же это я дурень?

— Дети они еще, малые дети!

— Хороши ребятки: одному восемнадцать, другой…

— Да ты и в пятнадцать лет старичком был!

— Валя!

— А ты не злись. Дети, я говорю, настоящие дети: спорят, а о чем спорят, все равно. «Я люблю Чапаева, а я не люблю, я полечу на Луну, а я не полечу».

— Ну, а наш-то что?

— Ну, он в их споры не вмешивается. Слушает и тает.

Но восторженней всех отнесся к новой идее Казанцев-Волжский. Во сне и наяву видел он новый аттракцион: два мотоцикла мчатся по вертикальной стене. Смело! Смело!..

— Я бы на вашем месте, юноша, — сказал он Виктору, — прибавил бы к своей фамилии фамилию Николая Алексеевича. Это бы с особой силой подчеркнуло, что мастерство бессмертно. Иванов-Сыромятников, превосходно звучит!

— Я спортсмен, а не артист, — небрежно ответил Виктор.

Казанцев-Волжский не обиделся. По-прежнему он весело трепал Виктора по плечу, называл «юношей» и произносил монологи о проблеме риска:

— Необходимо вводить элемент риска и на наши театральные подмостки. Только тогда подымется ответственность актера.

Он уговорил известную актрису Лидию Павловну Чибисову взглянуть на мотогонки. И все слышали, как он громко шептал:

— Это настоящее, это естественное и первозданное. Я вхожу сюда как в храм.

Но актрисе в мотохраме не понравилось. От мотоцикла, с треском петлявшего по стене, у нее закружилась голова.

— Нет, нет, нет, — говорила она. — Это не для меня… Я привыкла верить картонному ножу, а ведь этот гонщик и в самом деле может разбиться.

— Голубушка, у вас в жилах течет розовая водица, — шептал актер. — Это потому, что вы играете в «Зеленой улице». А вы сыграйте Дездемону…

— Вам дай волю, у вас и Дездемона будет ездить на мотоцикле…

Николай Алексеевич никогда не принимал актера всерьез и добродушно посмеивался насчет вероятного названия будущей его книги: «Работа актера над собой с сеткой и без сетки». Но в одном Николай Алексеевич держался твердо: на тренировку он Казанцева-Волжского не допускал.

Однажды актер пришел во время репетиции. Маньковский пригласил его в свой «кабинет» и начал делиться сомнениями: управление не пропустит номер, незачем привлекать внимание, работали бы как работали… В это время кончилась репетиция, и в закуток вошли Николай Алексеевич и Виктор. «Юноша», как всегда, выглядел свежо, словно после купания в реке, но у Николая Алексеевича вид был очень утомленный. Вокруг гонщика, визжа и ласкаясь, прыгали тойтерьеры. Николай Алексеевич не обратил на них никакого внимания. Актера больше всего поразил его взгляд, не столько сосредоточенный, сколько напряженный.

На следующий день Казанцев-Волжский встретил Николая Алексеевича на улице. Он бросился к нему, отвел в сторону и таинственно зашептал:

— Дорогой мой, давно хотел вас спросить… Впрочем нет, почему давно, как раз наоборот: совсем недавно…

— Да что такое?

— Хочу вам один вопрос задать. Вы что же, боитесь за Виктора? Да? Так?

— Я вашего вопроса не понимаю…

— Друг мой, вас выдает ваш взгляд. Вы меня извините… Если так, если все это вам так трудно…

— Трудно? — переспросил Николай Алексеевич… — Эх, вы… А еще артист, психолог! — Внезапно он своими длинными крепкими пальцами схватил актера за пухлые кисти. — Трудно потому, что хочется все, что знаю, отдать, все, чем сам владею. Без остатка…

4

Федор Федорович поспешил на помощь племяннику. Он бы это сделал значительно раньше, но все как-то получилось кувырком. Они были в переписке, и Федор Федорович знал, что Виктор после экзаменов приедет к нему. Но тут всю бригаду монтажников, во главе с ее бригадиром, командировали далеко за Волгу. Федор Федорович оставил соседке деньги и письмо для племянника с приказом «акклиматизироваться и ждать», — либо, что еще лучше, «двигать за Волгу, адрес приложен».

Только через месяц соседка переслала ему письмо Виктора, в котором тот довольно подробно рассказывал о мотогонках по вертикальной стене и о своем новом решении. Федор Федорович был потрясен, но с кем-нибудь посоветоваться боялся, так как считал, что сама ситуация подрывает его авторитет. Только в конце августа кончилась командировка Федора Федоровича, и он, прихватив к воскресенью еще два дня, выехал к Виктору.

Дома племянника не оказалось. Какая-то старуха на вопрос, где Виктор, ответила:

— В «бочке», где ж еще, ясное дело…

— В какой такой «бочке»?

— На базаре, где ж еще, какой непонятливый…

Федор Федорович побежал на базар. Жара стояла страшная. С Заволжья дул сухой обжигающий ветер. Федор Федорович шагал в своей черной тройке и сердился на дерзкую старуху: «То-то ты понятливая, сама, наверное, из цирка».

«Бочка» работала. У кассы стоял народ. Изнутри слышался шум мотора. Леший, изнемогая от жары, томился в своем вольере. Увидев медведя, Федор Федорович окончательно обозлился, растолкал людей и потребовал хозяина. Вышел Маньковский. Не здороваясь, Федор Федорович стал кричать, что Виктора обманули, «завели» и что этого он так не оставит.

132