Почти вся жизнь - Страница 131

131

В прошлом году в Куйбышевский детский дом явился пожилой человек, коренастый, крепко сбитый, бритоголовый, в черной тройке несмотря на жару, и предъявил целый ворох запросов, справок, удостоверений. Это был муж Надежды Николаевны — Федор Федорович Замковой.

«Кровных прав не имею, но все же я ему дядя, — доказывал Федор Федорович директору детского дома. — Живу одиноко, материально — сами рассудите, — монтажник восьмого разряда, бригадир, дальше некуда».

Виктору дядя понравился, директор даже утверждал, что они похожи друг на друга. Особенно понравились дядины рассказы о своей профессии. Совсем недавно Федор Федорович принимал участие в монтаже стометровых опор для линии высокого напряжения, по которой пошла энергия на строительство Сталинградской ГЭС. На такой высоте работали, что одно неосторожное движение… «Стальмонтаж» — может быть, слыхал? Мы и за пределами Союза известны.

И все же решено было не торопиться. Виктор заканчивал десятилетку. И потом десять лет в одном коллективе — это что-нибудь да значит. Осталось теперь недолго. Может быть, и планы на будущее за это время определятся. А то ведь вчера мечтал стать моряком, собрался в кругосветное плавание, а сегодня уже готов идти в монтажники. Пожалуй, только к спорту он по-серьезному привязан. Кое-как убедили Федора Федоровича обождать.

Уехал он, оставив директору детского дома солидные деньги для Виктора, с просьбой «правильно ими распорядиться». На эти деньги и был куплен ИЖ. Виктор увлекался мотоциклом уже два года, прошлым летом он получил приз в юношеском заезде, а на ИЖе завоевал первенство в спортивном обществе «Луч».

Виктор не обманул своего дядюшку. Едва получив аттестат зрелости, он прикрепил самодельный плакат к своему ИЖу — «Мотопробег Куйбышев — Дубянск» и взял курс на юг. На прощание директор детдома подарил ему спидометр. Четыреста километров машина прошла шутя. И Виктор продолжал бы и дальше свой путь, если бы не гоночный аттракцион.

Он не соврал, сказав Маньковскому, что в течение десяти дней ежедневно посещал «бочку». И ежедневно, и по нескольку раз в день. Жил он это время в Доме колхозника и даже задолжал там. Перед походом к Николаю Алексеевичу он съел за полтинник помидорный салат, завязал хлеб в узелок и стал подумывать, не продать ли директорский спидометр, на котором значились все те же четыреста.

Но теперь он был счастлив. Посвящение произошло ранним утром.

— Я покажу тебе все, что я знаю, — сказал Николай Алексеевич просто.

«Оба сияют, как начищенные, — подумал Маньковский, увидев их днем напротив в закусочной. — Ну ладно, ну мальчишка — это понятно, это для него „высший пилотаж“ и так далее. Но сам-то что…» Пожалуй, только в первые дни их знакомства так ярко блестели глаза у Николая Алексеевича. Это было еще во времена шумного успеха Вилли Люденбаха.

Маньковский не симпатизировал Виктору. «Из молодых, да ранний», — говорил он Вале, неизвестно на что намекая. Но признаться в своей антипатии не смел. Как-то раз он пошутил, что надо дать рекламу: «Спешите, спешите, взамен медведя — юноша за рулем».

Но Николай Алексеевич не понял шутки. Сжав кулаки, он близко подошел к Маньковскому:

— Чтобы это было в последний раз, ясно?..

И хотя Маньковский понимал, что только благодаря Виктору аттракцион существует, он в глубине души считал, что было бы самое лучшее, если бы Виктор оставил в покое старого гонщика. В пятьдесят лет работать новый номер! Да и вытянет ли Виктор?

— Способный он? — спрашивал Маньковский Николая Алексеевича.

Тот молча кивал головой.

— Нет, вы мне скажите, этот номер действительно состоится?

— Да.

Николай Алексеевич был не из речистых. От Маньковского он потребовал только одного: немедленно зачислить Виктора в штат. Требовать, конечно, можно, но выполнять приходится Маньковскому. Он ездил в областной центр и привез решительный отказ. «Какие там ученики, опять твой Сыромятников дурит?» — сказали в управлении и пригрозили закрыть «бочку».

Это, конечно, было несерьезно: «бочка» ежедневно приносила немалый доход, но оформить Виктора гонщиком так и не удалось. Маньковский боялся сообщить об отказе Николаю Алексеевичу и снова вызвать его гнев. Но тот только умоляюще взглянул на директора:

— Маньковский, любыми путями!

— Можно уволить мою Валю, — вслух размышлял директор. — И взять на должность конферансье Иванова Виктора… Конечно, Валя по-прежнему будет объявлять номер, а наш молодой человек…

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Николай Алексеевич. — Когда сделаем номер, тогда и в управлении запоют иначе. А насчет денег — не сомневайтесь. Я с удовольствием Валю компенсирую.

Все посветлели. Даже Валя как-то встряхнулась и привела в порядок закуток Маньковского, зашила чехлы на диване и кресле, каждое утро вытирала пыль с полки, на которой громоздились бухгалтерские фолианты. Силами Гриши и Ряпушкина были выстроены два вольера — один для медведя (Леший так и не был уволен), другой — для тойтерьеров.

Виктор переехал в комнату Николая Алексеевича и установил для себя железный режим: шесть утра — подъем, гимнастика, душ, проминка, легкий завтрак, затем учеба. Он повесил над своей кроватью большой ватманский лист бумаги, тщательно разграфленный: «Расписание дня». Было в этом расписании и «чтение художественной литературы» и «шахматы, шашки, кроссворды».

Николай Алексеевич привык вставать поздно, но теперь он вскакивал вместе с Виктором ровно в шесть и старательно упражнялся с гантелями, гулял по какой-то индийской программе и читал Герцена. После восьми он ничего не ел, кроме простокваши.

131