Почти вся жизнь - Страница 183

183

Я постучался к соседям, потом стал спускаться с этажа на этаж, стучал, звонил — по-прежнему безответно, и наконец в самом низу увидел дощечку: «Управдом Шишкин».

— Управдом вчера умер, — сказала мне какая-то женщина, до самых глаз замотанная в закопченные тряпки.

— Может, кто из дворников остался?

— Нет, никого. Вам что нужно, скажите. Я управдомова жена. Вы кого ищете?

— В шестнадцатой квартире, — сказал я, — жил мальчик с мамой и бабушкой…

— Уваровы, что ли?

— Да, да, Уваровы.

— Если за вещами, забирайте, все цело.

— Нет, я не за вещами.

Она покачала головой:

— Еще в январе…

И хотя я в ту зиму потерял много близких людей, эта утрата была особенно трудной. И на душе было так пусто, как в Димкиной квартире: все вещи на своих местах, а хозяина уже нет.

И еще одно угнетало меня. Ведь буквально только что, после разговора с Ключаревым, я снова мечтал о своей повести. А Димы уже не было в живых. И мне казалось, что этим я как-то оскорбил его память. И каждый раз потом, когда я вспоминал свою неоконченную работу, передо мной вставала управдомова жена, до самых глаз закутанная в какие-то тряпки.

Прошло три года. Был июль сорок четвертого. Только что закончились бои на Карельском перешейке. Гвардейский корпус, к которому меня прикомандировали, был накануне отправки на другой фронт. Настроение хорошее, купались, загорали и, несмотря на строжайшие приказы, глушили толом рыбу в озере.

Однажды, возвращаясь домой, я заблудился в лесу и вдруг услышал резкий голос:

— Ваши документы!

Сначала я подумал, что кто-нибудь дурачится, но это был пограничный патруль, настоящий пограничный патруль, какого я уже не видел с довоенных времен, Оказывается, я нахожусь не на фронте, а в пограничном районе. Пока старший сержант проверял мои документы, я увидел другого пограничника с собакой.

— Маркиз!..

Все это было так невероятно, что если бы в эту минуту мне сказали, что я ошибся, я бы не стал спорить: мало ли на свете овчарок с черными пятнами на боках и клочком желтой шерсти на груди. Но это был Маркиз. Он, конечно, не узнал меня, только как-то весь подобрался, услышав свою кличку, и взглянул на проводника.

— Знакомы? — удивленно улыбаясь, спросил меня старший сержант.

Домой я не пошел, а отправился вместе с пограничниками на заставу, как уже именовали небольшой бревенчатый домик и при нем турник и кольца. Впрочем, вольеры для собак были уже срублены.

Маркиз расстался с Олегом Михайловым месяц назад. Они уже снова жили в Сосновке, и, как в старые добрые времена, хозяин приносил аппетитно пахнущий бачок, только теперь у хозяина приятно позвякивали на груди какие-то блестящие штучки. Иногда к вечеру приходил и сам Ключарев, хозяин приносил табуретку, Ключарев садился, устало вытирал пот большим клетчатым платком и спрашивал Маркиза:

— Ну, что будем делать дальше? Будем дальше лодырничать? А может быть, подарим тебя какому-нибудь ответработнику или заслуженной артистке?

— Что вы, товарищ полковник, — говорил хозяин. — Эта собака еще послужит!

Но все это — и разговоры о лодырничестве, и угрозы отдать артистке — было несерьезно. Маркиз это понимал и только делал вид, что обижен: отойдет в дальний угол, ляжет и начнет скулить.

В начале июля в Сосновку приехали какие-то незнакомые люди, одетые почти так же, как хозяин, и как Ключарев и как все, с кем Маркизу приходилось иметь дело за последнее время. Ключарев целый день ходил с ними и показывал собак. «Имеет два ранения, но работает отлично». «Не могу рекомендовать: эмфизема легких». Когда очередь дошла до Маркиза, тот так мрачно взглянул на гостей, что один из них расхохотался:

— Ну и зверь! Это ж гроза всех нарушителей! А способен он переквалифицироваться? Знаете, какая у нас служба на границе?

Граница… Слово показалось Маркизу знакомым, но теперь оно вызывало какие-то смутные воспоминания. Чем-то это слово пахло, каким-то дивным солнечным днем, каким-то по-особенному хрустящим снегом, каким-то мальчиком, который вдруг исчез, а Маркиз разыскивал его в безумной тревоге и страхе, что вдруг он не найдет след. «След, Маркиз, след!»

Маркиз шевельнул левым ухом. Когда посторонние ушли, хозяин ласково сказал:

— Расстаемся, Маркиз, это точно.

На следующий день снова пришли вчерашние гости. Олег вывел Маркиза из вольера. Пришел Ключарев.

— До свидания, Маркиз!

Незнакомый человек взял поводок из рук хозяина, но все по-прежнему молча стояли и смотрели на Маркиза. Наступил тот момент, когда он имеет право дать волю самым бурным чувствам. Собака имеет право негодовать, рваться, злобно рычать и даже завыть: уходит хозяин! Мой хозяин! Лучший в мире хозяин! С этим примириться нельзя.

Но Маркиз молчал и только еще один раз взглянул на Олега и один раз на Ключарева. Потом он послушно пошел к выходу и послушно залез в машину. Какие-то голопузые мальчишки что-то обсуждали меж собой, показывая пальцем на большую овчарку. А Маркиз стоял в машине, высоко держа голову, и надменно смотрел на них.

И вечером, когда они приехали на новое место, Маркиз не рычал и не выл и не обращал внимания на своих соседей, хотя тем, по-видимому, было что рассказать.

Но спал он плохо. То он видел самого себя — маленький щенок на залитой солнцем поляне, — то слышал детский голос, что-то приказывающий, а что — во сне не разберешь, то видел горящий танк, несущийся ему навстречу, — танк горит, но мчится, и есть надежда, что хозяин спустит тебя с поводка, а рядом кто-то страшно кричит. Как страшно умеют кричать люди…

183